ЛИСА (Мауро Корона «Полет куницы»)
Январь и февраль были месяцами лисицы. В трудные времена охота играла важную роль в обеспечении скудного стола горцев питанием, богатым белком. Кроме добычи, которая их обеспечивала мясом, у них были и другие важные источники заработать деньги. Они охотились весь год, и время года определяло, какой вид дичи даровать. Апрель и май приносили в жертву рябчиков, тетеревов и белых зайцев. В летние месяцы было небольшое затишье, но за несколькими косулями и куропатками дело не вставало. Ноябрь и декабрь – время исключительно для серны. Январь и февраль же настоятельно требовали безграничного терпения на охоте с помощью ампул с цианидом на «вредителей» и, в частности, лис.
Мясо этих животных не ели, даже если некоторые из оголодавших больше других это и делал. Однако прежде, чем его готовить, сначала, закрепив за проволоку, погружали тушку лисицы или куницы в воду Вайонт и оставляли примерно на два дня, чтобы ее отбить потоком воды и размягчить. Только так они становились относительно съедобными. Но таких «экстремальных едоков» было немного. Основная причина, по которой охотились на лисиц – это их шкура.
Когда собиралось с десяток шкур, отец отвозил их Кеко Францу в Лонгароне, который за них довольно-таки хорошо платил. Однако у шкурок не должно было быть ни дырочки, даже малюсенькой, ни следа от раны, иначе, к нашему разочарованию, котировка снижалась вполовину их цены. По этой причине использовались надежные ампулы с цианидом. Они производились в Австрии, и их привозили в особой упаковке, в защищенной коробочке, каждая ампула помещалась отдельно в специальном отверстии и была защищена от ударов комочками ваты. Ампулы были из тончайшего стекла, размером с фасолину с заостренным кончиком. Там внутри находилась смертельная жидкость. Их привозили одному медику, который по роду своей профессии мог легко их получить.
Приготовление отравленной приманки начиналось за сутки. Смертельные лакомства упаковывались в остатки свежего мяса таким образом: рядом с огнем камина отец разогревал сало и, прежде чем оно начинало растапливаться, но было уже достаточно мягкое, с величайшей осторожностью продевал в него ампулу, придерживая ее большим и указательным пальцами. Этот рабочий момент был очень опасный. Манипулируя смертью, старик был максимально сосредоточен, Я отходил на несколько шагов назад, следуя мудрому правилу «никто никогда не знает, что может произойти». Если по какой-либо причине ампула могла бы разбиться, выделившиеся испарения стали бы смертельными для нас обоих. Отдалившись, я приобретал некоторую уверенность и, уважая возраст, предоставлял родителю честь отправить лисиц в загробный мир.
Смотреть, как он с легкостью, хотя и с осмотрительностью, управляется с этим смертельным инструментом, меня завораживало. Во время работы его лицо становилось напряженным, веки неподвижными, он казался человеком из дерева. Работал сидя, двигая руками только в запястьях, опираясь на колени, верхняя часть тела оставалась совершенно неподвижной. После финального движения, чтобы разрядить напряжение, рассказывал всегда одну и ту же историю, как один охотник, его друг, чудом спасся от случайно разбившейся ампулы. Вероятно, что это было вранье, потому что от цианида не спастись.
С салом, начиненным отравленной жидкостью, он формировал большой, как грецкий орех, шарик и заворачивал его в кусок мяса, размером с кулак. Первый кусок был готов. Так он изготавливал десяток, а иногда и больше.
Следующим вечером мы проверяли работоспособность карбидных ламп, тех самых, которые используем по ночам в марте, охотясь на лягушек. Уходим в темноте, спасаясь от мороза теплой одеждой. Я залезал в «лисье пальто», теплую накидку своего деда, которая меня оборачивала до самых лодыжек. В мою задачу входило нести шест. Эта была длинная палка длиной четыре-пять метров, на конце которой привязан несколькими оборотами шпагата старый половник. Мы проходили все русло Вайонт, иногда добирались вплоть до конца одноименной долины, где, как серебряная нить, берет свое начало горный поток. Переход иногда длился всю ночь. В определенных местах отец клал подготовленный кусок в половник на шесте, который я держал горизонтально, и я потихоньку, чтобы не повредить его, осторожно выкладывал на снег. Длина палки позволяла держать наши следы на достаточном расстоянии от страшной съедобной ловушки, давая нам возможность одержать верх по нескольким пунктам над вошедшей в поговорку хитростью лисы.
Закончив обход, мы возвращались домой, где бабушка уже разожгла в камине огонь. Руки приводили в чувство, пряча в золу. До следующего утра мы могли быть спокойными. Но, начиная со следующего дня, вокруг разложенных кусочков начиналась изматывающая одиссея, которая могла продолжаться десять, пятнадцать дней.
Выходить надо было очень рано, «на краешке рассвета», как говорил отец. Вооружившись биноклем, мы вновь проходили весь путь, издалека один за другим осматривая места с цианидом. В глубине долины Вайонт дышал спокойно, испуская от излучины легкие пары тумана, которые в соприкосновении с зимним морозом образовывали изящный сад из кристаллов и ледяного пуха, расписывая гальку невероятными узорами. Кусты, украшенные замерзшим туманом, издалека казались маленькими клочками повисших облаков, и над всем царила волшебная тишина.
Дед просил меня поискать для него в этих местах точильные камни. Он объяснил мне, как их определить, на них никогда не оставался иней и, если их намочить, они принимали оттенок печени. Однако встречались они очень редко, хотя иногда я их и находил.
Передвигая ботинками, мы разрушали фантастические снежные цветы, размельчая их крокодилами croccroc в пыль, пронизывающую холодом все тело. Неподалеку от каждой ловушки отец поднимал бинокль, нацеливая его на место. Глядя внимательно снизу вверх, я мог незаметно изучать его лицо. Он говорил, не раскрывая рта, и только по его гримасам я понимал, что жертва была еще не повержена и одурачила его еще раз.
Прежде чем отправиться проверять разложенную приманку дальше, он опускал бинокль и бросал в сторону далекой хитрой бестии неповторимые прозвища, которыми наделяют обычно распутных женщин. В общем, мы завершали обход ближе к полудню и затем потихоньку опозоренные отправлялись в сторону дома, двигаясь в приглушенной зимней тишине молча, каждый погруженный в свои собственные мысли.
Соревнование кто хитрее, могло продолжаться целую неделю и приводило отца в ярость, а из-за его бессилия я начинал опасаться и за свою участь. Я должен был быть внимательным и не ошибаться ни в чем, что он мне поручал. Должен был предвидеть все его возможные реакции на мои действия и придумывать сразу же пути отхода для спасения, словно в неудобной и опасной для меня партии в шахматы, во избежание наиболее вероятного положения игры: ужасающего пинка под зад. Однако, иногда отец не придерживался правила, переворачивая шахматную доску, признавал правоту за собой, несмотря на мое победное действие. Его неудачи, срывы, его плохо сдерживаемый гнев против хитрого животного, который заставлял нас вкалывать каждое утро впустую, сказывались только на мне, и иногда я начинал воспринимать действительность уже по-другому. Лиса переставала быть просто далеким зверьком, каким она на самом деле и являлась, а становилась хитрым, циничным и неприступным врагом. Чем больше мы коллекционировали безуспешные дни и сгорали от стыда, чем больше зверь поедал неизвестный и далекий гарнир, тем, как в фантастическом сне, он все больше начинал приобретать человеческий облик. Во мне росло непреодолимое желание увидеть ее саму, чтобы заполучить ее в свои руки, почувствовать, наконец, подтверждение умению моего отца, которого осмеивали изо дня в день.
«Лисы как женщины, — говорил цинично старик, который и теперь-то не слишком старый, а тогда казался мне очень старым. — И раньше, и теперь нас опускают».
Я еще не знал, что он имеет ввиду, но уже кое-что начинал понимать, выслушивая эти насмешливые намеки.
Наконец, после бесконечных засад и напряженных обходов, проводимых ежедневно в компании с холодом, ночных обходов, освещенных январской луной, как говориться, лед тронулся, стало кое-что происходить. Однажды утром, ничем не отличающимся от других, во время энного обхода, глаза отца за линзами бинокля засветились. На лице вечного женоненавистника появилась ехидная улыбка, и, опуская бинокль, свешивая его на грудь, чтобы скрутить сигаретку, он произнес:
«Есть!»
Я брал у него бинокль и направлял туда, куда он мне показывал. Лихорадочно наводил на резкость, и мне являлся лежащий на спине, неподвижный в дрожащем воздухе, рыжий силуэт врага.
Сердце сильно стучало. Так как я бегал очень быстро, то бросался как сумасшедший к убитому животному, чтобы увидеть и потрогать его быстрее, чем отец. Полкилометра, которые отделяли меня от зверя, фантазия неслась вместе со мной, заставляя представлять тысячу разных обликов лисицы. Еще несколько метров и таинственный персонаж был раскрыт, я мог с ним познакомиться. Наконец, мы отмучились быть все время в походах, быть осмеянными и оскорбленными каждое утро.
Признаюсь, что во время этого потрясающего четырехсотметрового броска, я испытывал своего рода мрачное удовлетворение, смешанного с остатками утихающей ненависти.
Но, когда я запыхавшись подбегал к животному, уже застывшему от мороза, всегда повторялась одна и та же метаморфоза: я не находил никакого врага, никакого коварного персонажа, никакого гигантского ночного жителя, который издевался над нами.
У моих ног лежала распростертая на снегу маленькая, невинная лисичка. Ее рот был искажен грустной гримасой удивления и боли, а зубы еще сжимали смертельный кусок. Тогда вся тяжесть напряжений и внушений, передаваемых от старика в дни ожидания, в смущении исчезали. Я чувствовал нахлынувший стыд, когда, уставившись, смотрел на маленькое беззащитное тело, сохранявшее, несмотря на страшную смерть, такую элегантность, достоинство и обаяние. Я чувствовал себя очень смешным и глупым. Мертвая лиса была для меня гнусным доказательством нашей подлости.
Неожиданно появлялся отец, который без предисловия по-зверски ее поднимал, оценивая длину хвоста и обрушивая на животное все свои оскорбления, матерные слова и непристойности в адрес всех женщин, даже если это был лис. Это был выплеск за все проигранные сражения, за все проведенные впустую дни, обманутые надежды, за невозможность подчинить силу, которая не покорится никогда.
После того, как он удалял все потроха, я клал в сумку кроху, теперь уже безобидную, и мы вновь отправлялись в дорогу. В пути я размышлял над судьбой того существа, который был у меня за плечами. Всего лишь несколько часов назад она прыгала среди сосен, усыпанных снегом, может бежала к кому-то или кого-то ждала. Под видом того, что меня интересуют следы, я спросил отца, как он понимает эти следы, что думает о том, куда направлялась лиса, прежде чем укусила предательскую еду. Но он пресекал разговор и отвечал раздраженно:
«Сюда, сюда направлялась. Куда ты бы хотел, чтобы она шла? Здесь была ее судьба. Сегодня она должна была прийти сюда, иначе не пришла бы».
Саркастический тоном, который он использует все еще до сих пор, но теперь уже с меньшим результатом, он хотел проинструктировать меня о неизбежной игре судьбы и о том, насколько глупо пытаться ее избежать. Он хотел, чтобы я учился усмирять чувства для того, чтобы не страдать слишком сильно в будущем, которое меня ожидало. Старался убедить меня, что все мы ходим под богом. В какой-то степени ему это удалось.
Если во время обхода лисиц больше не было, мы возвращались домой. Подойдя к плите, я вешал добычу за задние лапы на специальные крючки, вбитые в стену, которые и по сей день все еще там. Отец начинал сразу же снимать шкуру, он был очень опытным и заканчивал быстро. Несколько раз и я хотел попробовать, но так и не осмелился из-за страха за его реакцию в случае, если продырявлю шкуру. Кровоточащие останки, которые раньше были элегантной лесной королевой, оставались на крюках до тех пор, пока, откликнувшись на наш призыв, не появлялся «экстремальный едок», который сразу же засовывал ее в джутовый мешок, благодарил и исчезал в ночи, но прежде упрекал нас, улыбаясь:
«Эх, вы даже не представляете, что теряете!»
