РЯБЧИК (Мауро Корона «Полет куницы»)

В детстве отец брал меня с собой в горы на охоту. Осенью он отправлялся на серну и косулю, а зимой — с ампулами с цианидом убивать куниц и лисиц, которых он с серьезным видом называл «вредными». Вредными для кого? – спрашиваю я теперь сам себя. Эти пугливые, всегда осторожные и незаметные, легкие комочки на снегу не вредили никому.

Весной же, в апреле и мае, мы шли на рябчика. В это прекрасное время самцы переживают период любви, поэтому к ним легче приблизиться и застрелить. В конце концов, я вырос и, поняв всю жестокость такой практики, бросил ее без сожаления. Но тогда было почти обязательным перенимать опыт отцов, охотников и любителей выпить, коими они являлись, и горе тому, кто, проявив хоть толику чувствительности, рискнул бы отказаться.

Вырастая так, получая дозами жестокость, менялся и генетический код умения жить в согласии с природой. Каждый мерзкий опыт после некоторой обкатки становился нормальным: надо для дела — и довольно. Но душа ребенка, как классная доска, следы, процарапанные сверху гвоздем познания, больше не стираются. Даже если время, как тряпкой, их немного приглушит, борозды останутся навсегда. Так, с приходом каждой весны, как волки-оборотни из-под луны, возвращаются ко мне воспоминания об этом времени, насмешливые, издевательские и желающие вновь вложить в руки ружье. Но эти грубые позывы длятся недолго. Черти исчезают быстро, оставляя место воспоминаниям, которые вновь переносят в те далекие дни.

Долгие переходы в ночной темноте еще холодного апреля, но уже источающего запахи приближающейся весны. Отец меня предупреждал, чтобы я говорил тихо, но его совет мне был не нужен, потому что я пугался даже собственного голоса. Мне казалось, что тысячи странных персонажей следят за мной, и я не мог понять, были они хорошими или плохими. Чуть позже я познакомился с ними — это вежливые лесные духи, которые стали теперь моими постоянными спутниками. Тогда же они доставляли мне странное беспокойство, о котором я не мог сказать отцу, человеку взрослому и жесткому.

Во время привала отец закуривал сигарету. В темноте я не видел его лица, а только огонек, который приближался и отдалялся от его губ. Его не существовало, был только запах. Иногда во время перекура он мне рассказывал случаи из своего детства, в которых взрослые охотники обходились грубо с ним, подростком-новичком, и давал мне понять, что, по сути, мне повезло, потому что я был со своим отцом и не должен ничего бояться. Он не знал, а я ему это так никогда и не сказал, что во время ночных переходов меня всегда охватывали усталость и страх. Мысли стремились вниз домой, к теплой постели, к месту, где спали мои более удачливые младшие братья. Я был первенцем, поэтому отец брал именно меня.

Отец прощался с матерью, как всегда, без большого чувства. На улице нас сразу сковывал холод, и мы отправлялись в путь. Шли не быстро, чтобы не прийти слишком рано и не ждать рассвет на морозе. Прибыв на место, повторялись всегда одни и те же приготовления. Отец готовил траншею с сосновыми ветками, которые втыкал в снег полукругом. Это было наше укрытие, чтобы рябчики нас не заметили. Я старался, чтобы это действие продолжалось подольше, потому что знал, что закончив работу, должен буду сидеть неподвижно и ждать до зари прилета рябчиков. Однако, иногда все же приходили к месту слишком рано. Оценив, насколько рано мы пришли, отец сворачивал еще одну сигарету и затем часами неподвижно сидел в тишине на морозе. Когда он замечал, что я начинал дрожать, спрашивал с ухмылкой:

«Тебе случайно не холодно?»

Он уже знал, что я никогда ему не отвечу «да». Это было результатом его воспитания: никогда не жаловаться. Тогда он снимал куртку и одевал ее мне на плечи, и в этом новом, кратковременном тепле я засыпал. Иногда в темноте я его воспринимал как человека чужого, злого и ненавидел его. Но, когда лучи раннего утра освещали его простое лицо, я снова его любил.

Слабый свет оповещал о конце ночи. Послышались первые шорохи и звуки: животные просыпались. Полеты сов казались очень близким легким дуновением. Странные крики, шум, как будто что-то упало с высоты. Затем послышалось неожиданное, мощное, устрашающее шипение рябчика, противостоявшего сопернику. Этот момент напряженный и волнующий: кажется, что слышишь человеческое существо, которое испускает хриплый смешок. Хладнокровное и незаметное присутствие отца меня успокаивало. Затем он имитировал голос соперника. Немного напряженного ожидания, и петушок со всей своей яростью бросался в нашу сторону. Мгновение, и оглушительный ружейный выстрел разрывал волшебную тишину рассвета. Для меня это был драматический момент: грохот рокотал по долине, и мне казалось, что весь мир из-за этого выстрела обратил на нас свое внимание. Меня охватывало непреодолимое волнение: я представлял охотничью охрану и полицию, которая приходит к нам, а иногда так случалось и на самом деле. Как самый молодой, я бросался подбирать бедного рябчика, его перья еще дрожали на утреннем воздухе, а я бежал со всех ног к укрытию, подальше от места преступления.

Отец меня догонял медленно, довольный покуривая свою сигарету. Поднимал рябчика за клюв, и, держа его на весу, прихорашивал перья, поглаживая сверху вниз. Если экземпляр был взрослый, с пятью изогнутыми перьями в хвосте, мой отец был очень доволен. Я же какое-то время еще грустил.

После охоты мы на целый день оставались на месте, и отец брал меня с собой на несложные вершины рядом в горах.

«Там, наверху, — говорил он, — солнце приходит быстрее, и мы сможем увидеть другую сторону».

Поднявшись, мы были уже полностью на солнце, в то время, как на фриульских равнинах рассвет только начинался. Когда же день уже был в разгаре, мы спускались в лес и разводили огонь.

Отец был магом этого действия. Он утверждал, что нужно уметь зажигать огонь даже на снегу. Он шел к гигантским соснам, как мышь рылся под ними среди снега и веток и приходил оттуда с кучкой белых палочек не больше спички; потом возвращался еще раз с веточками побольше. Все клал по порядку: сначала самые тоненькие, почти как деревянные ниточки, затем средние и так дальше до самых больших. В построенной конструкции он оставлял дырку, чтобы просунуть туда бумагу. Потом доставал из охотничьей куртки газету и отрывал только кусочек.

«Никогда не расходуй зря» — говорил он.

Его куртка из темной бумазеи была целым складом: веревка, бумага, перочинный ножик, патроны, сыр, хлеб — все было в ней. Спичками он поджигал бумагу под деревяшками, сначала появлялась тоненькая струйка светло-голубого дыма, которая струилась несколько мгновений, затем дружное пламя быстро становилось все сильнее. Около огня мы перекусывали и согревались, но сначала аккуратно прятали ружья и добычу. Я старался никогда не пересекаться с отцом взглядом, потому что знал, что он пытается понять мои эмоции, и горе, если они давали ему знать о слабости или жалости к убитому животному. Его реакция была жесткая и издевательская. «Ты – слабак, никуда не годный» — говорил он. «Ты должен оставить угрызения совести, иначе, когда вырастешь, будешь влачить жалкое существование. Угрызения совести и сожаления – как ветки, которые мешают в пути, если их не сломаешь, то когда туда вернешься, они тебя запутают снова».

Но ветви на пути вновь вырастают, и потерянные чувства возвращаются. Иначе я не смог бы объяснить его грустный и отсутствующий взгляд последних лет. Под руководством этого учителя, неосознанно циничного и жесткого, в восемь-девять лет я получил свой первый опыт в горах. Часто в воспоминаниях об этих днях возвращаются видения гигантских скал, позолоченных утренним солнцем.

Несколько лет спустя я уже начал совершать восхождения на те горы, на которые отец, альпинист не очень хороший, не мог меня поднять. В результате тренировок я овладевал техникой, и меня стали брать с собой на покорение всех вершин, на которые я хотел. Но знания безвозвратно стерли очарование тайны и даль, парящую между пикам, за которыми я когда-то наблюдал из долины и на которых хотел бы укрыться после убийства рябчика.

ЛИСА