ГРУША И ЯБЛОНЯ (Мауро Корона «Полет куницы»).
Когда решили срубить яблоню и грушу, нам сделалось плохо. Несколько дней я пытался уговорить отца оставить их в покое. Но он, уже наточив топор, ждал убывающую луну и упорно повторял, что они сухие от верхушки до корней и больше ни на что не годятся.
Да, это было так. Два дерева, которые стояли на краю двора, были уже мертвы несколько месяцев. Даже если корни еще и пытались жить там, под землей, на ветвях больше ничего не росло. Корни, как матери, продолжают до самой смерти помогать своим детям в трудностях, но упрямого материнского чувства не достаточно, чтобы заставить плодам вновь появиться на высохших ветках. В летние дни зелень листвы больше не давала тень дому. Только поздней весной яблоня еще могла распустить три листочка на увядшей ветви, но это была жизнь без дыхания, непродолжительная и через несколько дней листья опадали.
Они начали увядать, когда мы были вынуждены из-за случившегося закрыть дом и уехать. После трагедии Вайонт оставшиеся в живых были эвакуированы в другие районы, оставив деревья медленно умирать. Без людских голосов, без коров, чешущих спины о кору, без знакомых лиц, без детей, которые забирались на ветки за фруктами, яблоня и груша решили, что лучше покончить счеты с жизнью. И пришла тоска, чтобы убить их.
Когда через четыре года мы вернулись, неизлечимая болезнь уже пустила свои метастазы, но деревья казались счастливыми, потому что увидели нас. Они заметили, что одного из нас троих не хватает и немного опечалились. В те дни, когда они наблюдали за нашим возвращением, казалось, что они хотели бы поправиться, но в ту последнюю весну это был лишь короткий проблеск жизни.
«Они чувствуют себя плохо», — сказал отец, когда уже назначил день для рубки.
Понятно, что горе и потери делают людей черствыми, иначе я не мог бы объяснить, почему стариков отвозят угасать в уныние домов престарелых. Но почему считают, что умершее дерево больше не красивое? И что оно теперь уже бесполезное. Если старость обходится жестоко с телом человека, то у деревьев все по-другому: ствол сухой, с неподвижным остовом на ветру и ветвями, царапающими небо. Это изваяние — красивое и тревожное, заставляющее размышлять. Кроме того, оно еще может приютить пролетающих птиц на время остановки. Однако во дворах, на огородах, в садах мертвые деревья срубают. Может быть потому, что везде пишут: дерево, которое больше не плодоносит, должно быть срублено.
Такого не происходит в лесу, где время превращает растение в прах медленно, медленно, каждый раз по чуть-чуть, уважая их достоинство.
«Посадим здесь два других», — продолжал отец, убежденный, что потерянных друзей могут заменить новые.
Для меня же яблоня и груша были старыми и дорогими друзьями. Друзьями становишься с кем-нибудь или с чем-нибудь сначала из-за возникшей симпатии. Затем чувство растет, питаясь жизнью, как хлебом. Становится сильнее по мере того, как сменяются радости, горести, тревоги, страхи, ненависть, любовь или переживания. Жаль, что наши подобные чувства не очень крепкие: только в природе я вижу вечное согласие, поскольку природа всегда прощает и снисходительна к губительным изменениям человеческой души.
Вместе с этими двумя дворовыми деревьями, которые теперь находились под угрозой из-за человеческой логики, я провел важнейший период взросления, с детства до отрочества. Для меня они не были мертвые. Они были голые и в плачевном состоянии, но не мертвые, и разговаривали со мной таинственным и ласковым языком, многим неизвестным.
Шел месяц пасхальных праздников, когда отец объявил, что пришло время их убирать. Все деревья вокруг начали цвести, и только два несчастных жалко демонстрировали наготу, они казались бомжами среди толпы празднично одетых синьоров. В безмятежном и упорядоченном обществе сразу же замечают «других», они раздражают высокое эстетическое чувство бдительных хранителей всемирной гармонии. И принимают меры, чтобы изгнать их из общества, изолировать, срубить, потому что они выделяются, как безобразная шишка, выскочившая на поверхности земли. Так и подобный человек, отвратительно мыслящий и злобный, присваивает себе право выбирать жизнь или смерть за всех сотворенных.
Первый удар топора достался яблоне. Это была Святая Пятница, один из тех волшебных весенних дней, когда все оживает, вечный пессимизм засыпает, а ты снова понимаешь, что стоит жить. Топор уверенно и четко вошел в безжизненное тело дерева.
Отец попросил меня помочь, но я отказался. Теперь я уже вырос, больше его не боялся и, поэтому мог принимать решения самостоятельно.
Когда оно упало, хрупкие высохшие ветки-кости разломались вдребезги, освобождая воспоминания, запутавшиеся среди ветвей. Я питал особые чувства к яблоне. Мальчиком я был привязан к ней в прямом смысле, она была моим личным столбом для пыток. Моему брату была предназначена груша.
Мальчишками мы были порядочными сорванцами и, к тому же, судьба всучила нам отца, который придерживался безумных методов воспитания. За каждую нашу шалость он заставлял нас выпивать порядочную дозу касторки. В то время, как у нас во рту еще стоял вкус противного слабительного, он нас привязывал. Одного – к яблоне, другого – к груше, руками позади дерева. Помню ненавистный плоский пузырек, с выступающим бортиком, содержащий в себе отвратительный напиток. И вспоминаю мерзкую густоту этой жидкости, по иронии судьбы ее невозможно было проглотить всю одним глотком, потому что текла она из пузырька к нёбу нестерпимо медленно, перемешивая пытку с насмешкой.
Я думаю, что наш случай можно отнести к числу последних, когда люди вынуждены были глотать касторовое масло насильно. В зависимости от того, что мы натворили, менялось время пребывания привязанными к дереву. Доза же слабительного оставалась всегда одна и та же. Были прегрешения, классифицируемые серьезными, как, например, забыть подоить коров, которая влекла за собой до пяти, шести часов плена. Часы братьев Солари на колокольне, в десятке метров от нашего дома, отсчитывали время наказания. Иногда вдруг неожиданно раздавались голоса детей, направляющихся на урок закона Божьего. Тогда брат, стыдившийся своего унизительного положения пленника, опускал голову и не поднимал до тех пор, пока все мальчишки не проходили мимо. Некоторые из них пользовались нашим бессилием, издевательски насмехались или бросали в нас камешками. Иногда дети, считающиеся символами невинности, способны на бесчеловечный злой поступок. За то, что мы тут же будем освобождены, они требовали обещания, что хорошенько расплатимся.
Однажды старушка по имени Ангелика, которая жила рядом, решив нас освободить, вышла вооружившись ножницами. Отец сердито встал ей наперерез, закричав так, что напугал ее и не дал сделать задуманное. Она с поражением отступила, но прежде чем закрыть дверь, прошептала ему, как пригвоздила, «стыдитесь».
Были и счастливые моменты в объятиях этих деревьев. Каждое лето они давали много фруктов. Когда приходило время, мы одним махом забирались на деревья, чтобы сорвать маленькие, но очень вкусные груши и яблоки. Мы понимали с первого взгляда, какие были уже спелые, и наши многочисленные набеги каждые два или три дня не позволяли упасть ни одному фрукту.
Карабкаясь и раздирая о кору кожу на ногах — так в детстве я совершал свои первые восхождения.
Осенью, зимой, летом мы забирались наверх почти каждый день и, зависнув на высоте, находились там с истинным удовольствием. Только весной во время цветения нам было запрещено подниматься на деревья, чтобы не повредить будущий урожай.
Я уверен, что каждый альпинист начинал свою деятельность с малого, неосознанно, карабкаясь на деревья. Среди этих ветвей я укрывался от преследований одного местного старика, который с садовым ножиком в руке гонялся за мной, пытаясь заставить поплатиться за мой молниеносный удар, выбивший трубку из его беззубого рта.
Каждый год на груше строил гнездо щегол. Когда листья перестали появляться, птичка больше не прилетала.
Иногда требовалось довольно много усилий, чтобы пробраться среди ветвей, но красивый желтый цвет далекой груши был слишком привлекателен. Я продирался к ней на грани безрассудства. Наконец пальцы коснулись фрукта. В эти моменты я мог рассчитывать только на удачу, хотя понимал, что не должен был. Зато я осуществил давнюю мечту летающего человека и приземлился на лежащую внизу улицу Сан-Рокко, вывихнув себе обе лодыжки. Меня осторожно положили на скамью у камина. Отец даже не спросил, больно ли мне, а отвесил звонкую оплеуху за то, что я сломал ветку.
Эти воспоминания блуждали по двору, загроможденному ветками, в ту самую Святую пятницу, когда яблоня и груша, мои друзья в радостях и горестях были срублены. Они лежали, растянувшись на старой земле-кормилице, разломанные на куски и разбросанные как попало. Для меня они были домом, хлебом, горами, прохладой, трудом, радостью, горем, переживанием, дождем, ветром. Весь мир был заключен в одном дереве.
Били вечерние барабаны, оповещающие о Крестном пути Иисуса. В нашей деревне на протяжении веков существует древняя традиция почтения памяти смерти Иисуса. С наступлением ночи одного из мужчин «прибивают» к кресту, сделанному из двух крупных ветвей деревьев. В тот год крест был сделан из груши и яблони.
